Неточные совпадения
Резко выступающие мышцы из-под сетки жил, растянутой в тонкой, подвижной и гладкой, как атлас,
коже,
казались столь же крепкими, как кость.
Темные, с оттенком грустного вопроса глаза
казались несколько старше лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода прелестным загаром, какой присущ здоровой белизне
кожи.
Посмотришь на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему дивятся все:
Он,
кажется, из
кожи рвётся,
Да только всё вперёд не подаётся,
Как Белка в колесе.
Однажды Лебедь, Рак да Щука
Везти с поклажей воз взялись,
И вместе трое все в него впряглись;
Из
кожи лезут вон, а возу всё нет ходу!
Поклажа бы для них
казалась и легка:
Да Лебедь рвётся в облака,
Рак пятится назад, а Щука тянет в воду.
Кто виноват из них, кто прав, — судить не нам;
Да только воз и ныне там.
С плеч ее по руке до кисти струилась легкая ткань жемчужного цвета,
кожа рук, просвечивая сквозь нее,
казалась масляной. Она была несравнимо красивее Лидии, и это раздражало Клима. Раздражал докторальный и деловой тон ее, книжная речь и то, что она, будучи моложе Веры Петровны лет на пятнадцать, говорила с нею, как старшая.
— Н-ну-с, все благополучно, как только может быть. Револьвер был плохонький; пуля ударилась о ребро,
кажется, помяла его, прошла сквозь левое легкое и остановилась под
кожей на спине. Я ее вырезал и подарил храбрецу.
Белизна рубахи резко оттеняла землистую
кожу сухого, костлявого лица и круглую, черную дыру беззубого рта, подчеркнутого седыми волосами жиденьких усов. Голубые глаза проповедника потеряли былую ясность и
казались маленькими, точно глаза подростка, но это, вероятно, потому, что они ушли глубоко в глазницы.
В кухне на полу, пред большим тазом, сидел голый Диомидов, прижав левую руку ко груди, поддерживая ее правой. С мокрых волос его текла вода, и
казалось, что он тает, разлагается. Его очень белая
кожа была выпачкана калом, покрыта синяками, изорвана ссадинами. Неверным жестом правой руки он зачерпнул горсть воды, плеснул ее на лицо себе, на опухший глаз; вода потекла по груди, не смывая с нее темных пятен.
Он заставил себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и,
кажется, она сильно оцарапала ему
кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
А город, окутанный знойным туманом и густевшими запахами соленой рыбы, недубленых
кож, нефти, стоял на грязном песке; всюду, по набережной и в пыли на улицах, сверкала, как слюда, рыбья чешуя, всюду медленно шагали распаренные восточные люди, в тюбетейках, чалмах, халатах; их было так много, что город
казался не русским, а церкви — лишними в нем.
Клим чувствовал на
коже лба своего острый толчок пальца девушки, и ему
казалось, что впервые за всю свою жизнь он испытывает такое оскорбление.
Лоб исчерчен продольными морщинами, длинные волосы на голове мягки, лежат плотно и поэтому
кажутся густыми, но сквозь их просвечивает
кожа.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно крылья, в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу
казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и
кожу груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
— Да, эсеры круто заварили кашу, — сумрачно сказал ему Поярков — скелет в пальто, разорванном на боку; клочья ваты торчали из дыр, увеличивая сходство Пояркова со скелетом. Кости на лице его,
казалось, готовились прорвать серую
кожу. Говорил он, как всегда, угрюмо, грубовато, но глаза его смотрели мягче и как-то особенно пристально; Самгин объяснил это тем, что глаза глубоко ушли в глазницы, а брови, раньше всегда нахмуренные, — приподняты, выпрямились.
Как-то днем, в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был в крови, —
казалось, что с бока его содрана
кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
— Исключили, — пробормотал он. На голове, на лице его таял снег, и
казалось, что вся
кожа лица, со лба до подбородка, сочится слезами.
Показывая редкости свои, старик нежно гладил их сухими ладонями, в дряблой
коже цвета утиных лап; двигался он быстро и гибко, точно ящерица, а крепкий голосок его звучал все более таинственно. Узор красненьких жилок на скулах,
казалось, изменялся, то — густея, то растекаясь к вискам.
Белое лицо ее
казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на
коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в конце.
Кутузов зашипел, грозя ему пальцем, потому что Спивак начал играть Моцарта. Осторожно подошел Туробоев и присел на ручку дивана, улыбнувшись Климу. Вблизи он
казался старше своего возраста, странно белая
кожа его лица как бы припудрена, под глазами синеватые тени, углы рта устало опущены. Когда Спивак кончил играть, Туробоев сказал...
Это было странно видеть,
казалось, что все лицо дяди Хрисанфа, скользя вверх, может очутиться на затылке, а на месте лица останется слепой, круглый кусок красной
кожи.
— Я начинаю с трех, по завету отца. Это — лучший из его заветов.
Кажется, я — заболеваю. Температура лезет вверх, какая-то дрожь внутри, а под
кожей пузырьки вскакивают и лопаются. Это обязывает меня крепко выпить.
Черты лица были мелки и не очень подвижны, но
казалось, что неподвижна
кожа, хорошо дисциплинированная постоянным напряжением какой-то большой, сердечной думы.
От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого же, может быть, и ворота все кривы, и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей
казалось им чуть не самоубийством.
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии
казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели
казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из
кожи подделаться под простоту.
Ножны у ней сделаны,
кажется, из
кожи акулы и все зашиты в шелк, чтоб предостеречь от ржавчины.
— Ну, что за старик! Кабы он… да я бы,
кажется, обеими руками перекрестилась! А какая это Соловкина — халда: так вчера и вьется около него,так и юлит. Из
кожи для своей горбуши Верки лезет! Всех захапать готова.
Вчера волостной писарь проходил поздно вечером, только глядь — в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло так, что у него мороз подрал по
коже; того и жди, что опять
покажется красная свитка!
Окорока вареные, с откинутой плащом
кожей, румянели розоватым салом. Окорока вестфальские провесные, тоже с откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической точностью нарезаны были тонкими, как лист, пластами во весь поперечник окорока, и опять пласты были сложены на свои места так, что окорок
казался целым.
Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной
коже щек, всё лицо
казалось молодым и светлым.
Журавль весь светло-пепельного сизого цвета; передняя часть его головы покрыта черными перышками, а задняя, совершенно голая, поросла темно-красными бородавочками и
кажется пятном малинового цвета; от глаз идут беловатые полоски, исчезающие в темно-серых перьях позади затылка, глаза небольшие, серо-каштановые и светлые, хвост короткий: из него, начиная с половины спины, торчат вверх пушистые, мягкие, довольно длинные, красиво загибающиеся перья; ноги и три передние пальца покрыты жесткою, как будто истрескавшеюся, черною
кожею.
Хотя эта съемка сначала
кажется не так губительною, потому что береза гибнет не вдруг, а снятая осторожно, лет через десять наращает новую
кожу, которую снимают вторично; но станут ли наемные работники осторожно бить бересту, то есть снимать с березы
кожу? и притом ни одна, с величайшею осторожностью снятая береза не достигает уже полного развития: она хилеет постепенно и умирает, не дожив своего века.
Изредка появлялся в заведении цирковый атлет, производивший в невысоких помещениях странно-громоздкое впечатление, вроде лошади, введенной в комнату, китаец в синей кофте, белых чулках и с косой, негр из кафешантана в смокинге и клетчатых панталонах, с цветком в петлице и в крахмальном белье, которое, к удивлению девиц, не только не пачкалось от черной
кожи, но
казалось еще более ослепительно-блестящим.
Гладышев на секунду зажмурился. Ему
казалось, что он ощущает на себе, на лице, на всем теле этот напряженно-пристальный взгляд, который как бы касался его
кожи и щекотал ее, подобно паутинному прикосновению гребенки, которую сначала потрешь о сукно, — ощущение тонкой невесомой живой материи.
В этом царстве огня и железа Вавило и Таврило
казались какими-то железными людьми, у которых
кожа и мускулы были допущены только из снисхождения к человеческой слабости.
Основание составляли собственно фабричные рабочие, которых легко было отличить от других по запеченным, неестественно красным лицам, вытянутым, сутуловатым фигурам и той заводской саже, которой вся
кожа пропитывается,
кажется, навеки.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра; перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь дрожал —
казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени дрожали на его лице, не оживляя мертвой
кожи. Только глаза больного горели угасающим огнем.
— Это я сам,
кажется, неосторожно задел рукой за что-то и сорвал
кожу. Пейте чай, — холодно, а вы одеты легко…
Красота момента опьяняет его. На секунду ему
кажется, что это музыка обдает его волнами такого жгучего, ослепительного света и что медные, ликующие крики падают сверху, с неба, из солнца. Как и давеча, при встрече, — сладкий, дрожащий холод бежит по его телу и делает
кожу жесткой и приподымает и шевелит волосы на голове.
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под
кожей видны жилки, в которых кровь
кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. Пот выступает на всем его лице, потому что время стоит жаркое, и идти пешему, да и притом с ношею на плечах, должно быть, очень тяжело.
Лицо его очень подвижно и дышит сметкою и дерзостью; карие и, должно быть, очень зоркие глаза так быстры, что с первого взгляда
кажутся разбегающимися во все стороны; он очень худощав, и все черты лица его весьма мелки и остры; самая
кожа, тонкая и нежная, ясно говорит о чрезвычайной впечатлительности и восприимчивости мальчугана.
Бывали, правда, огорчения, и даже довольно сильные — иногда
казалось, что
кожу с живого сдирают, — но когда приходила беда, то я припоминал соответствующие случаю пословицы и… утешался ими.
В настоящем процесс нарастания правды нередко
кажется ему равносильным процессу сдирания
кожи с живого организма.
Он являл собою как бы ходячую водянку, которая,
кажется, каждую минуту была готова брызнуть из-под его
кожи; ради сокрытия того, что глаза поручика еще с раннего утра были налиты водкой, Савелий Власьев надел на него очки.
Теперь Онуфревне добивал чуть ли не десятый десяток. Она согнулась почти вдвое;
кожа на лице ее так сморщилась, что стала походить на древесную кору, и как на старой коре пробивается мох, так на бороде Онуфревны пробивались волосы седыми клочьями. Зубов у нее давно уже не было, глаза,
казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
Сам дядя сильно постарел, весь загрязнился, облез и обмяк. Его веселые кудри сильно поредели, уши оттопырились, на белках глаз и в сафьяновой
коже бритых щек явилась густая сеть красных жилок. Говорил он шутливо, но
казалось, что во рту у него что-то лежит и мешает языку, хотя зубы его были целы.
Пошли. А в кабаке стоит старый человек, с седыми, как щетина, волосами, да и лицо тоже все в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки из-под
кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев, и
показалось им в нем что-то знакомое. Дыма говорит тихонько...
Кожа на висках у хозяйки почти голубая, под глазами лежали черноватые тени, на тонкой шее около уха торопливо дрожало что-то, и вся эта женщина
казалась изломанной, доживающей последние дни.
Дошли до Мордовского городища — четырёх бугров, поросших дёрном, здесь окуровцы зарывали опойц [Опойца, опоец и опийца — кто опился вина, сгорел, помер с опою. Где опойцу похоронят, там шесть недель дожди (стеной) стоят, почему и стараются похоронить его на распутье, на меже — Ред.] и самоубийц; одно место, ещё недавно взрытое, не успело зарасти травой, и
казалось, что с земли содрали
кожу.
В это время к нам вышел сам закатившийся старик наш. Лицо его было подобно лицу Печорина: губы улыбались, но глаза смотрели мрачно; по-видимому, он весело потирал руками, но в этом потиранье замечалось что-то такое, что вот,
казалось, так и сдерет с себя человек
кожу с живого.
Станом, складом, пестротою
кожи — одним словом, всем она так похожа на красулю, что можно почесть их за одну и ту же рыбу; но пеструшка
кажется шире и площе красули и гораздо пестрее; рассовывают, что она бывает огромной величины, до пятнадцати фунтов веса; но я плохо этому верю и думаю, что смешивают с нею красуль, которых мелкими я никогда не встречал; признаюсь, я не чужд сомнения, что пестряк и красуля одна и та же рыба, только в разных возрастах.